Вдова писателя юрия нагибина рассказала про странный интерес ахмадулиной к женам бывшего мужа. Богом поцелованная белла ахмадулина Дневник ю нагибина воспоминания о белле ахмадулиной

10 апреля 1937 года родилась великая поэтесса Белла Ахмадулина (умерла 29 ноября 2010 года). О своем «Апреле» она написала строки, которую отражают ее главное кредо: «Человечность!»:

«Вот девочки – им хочется любви.
Вот мальчики – им хочется в походы.
В апреле изменения погоды
Объединяют всех людей с людьми».

Стихотворение «Апрель» вошло в первый сборник Беллы «Струна» (1962 год). Последний сборник поэтессы вышел в миллениум «Зеркало. 20 век», в котором не только стихи, но и эссе, размышления, воспоминания. Белла Ахатовна была очень отзывчивым человеком, и почти никогда не отказывала людям, которые ей звонили, искали с ней встреч, просили о помощи. Это правило распространялось и на журналистов. Белла Ахатовна до последних дней своей жизни отвечала на вопросы СМИ, в частности, на вопросы корреспондента "Москвички".

Я же знаю, что такое быть журналисткой – в фильме Василия Шукшина «Жил такой парень» играю журналистку, которая сталкивается с проблемным собеседником- говорила Белла Ахмадулина.

Мы приводим выдержки из ранее не публиковавшихся интервью Ахмадулиной. Корреспонденту «Москвички» поэтесса много раз рассказывала о себе, друзьях, дорогих встречах, своих посвящениях.

О происхождении

Отношусь к своему рождению как к удаче. Девичья фамилия моей бабушки по материнской линии – Стопани – была привнесена в Россию итальянским шарманщиком, который положил начало роду, ставшему впоследствии совершенно русским, но все же прочно, во многих поколениях, украшенному яркой чернотой волос и глубокой, выпуклой теменью глаз. Родной брат бабушки – Александр Митрофанович Стопани был известным революционером, сподвижником Ленина по работе в «Искре» и съездам РСДРП. Дед моего отца, тяжело терпевший свое казанское сиротство в лихой и многотрудной бедности, именем своим объясняет секрет моей татарской фамилии.

О лучших качествах

Господь наделил меня счастливым даром – восхищаться талантом других творцов. Еще мне хочется сострадать людям и животным. И я хотела, чтобы героем каждой моей истории стал Человек, любой, возможно, еще даже не рожденный.

О памятных встречах

Мы с Борисом Мессерером были единственными людьми из России, с кем пожелал познакомиться великий писатель Владимир Набоков. Благодаря этой встрече, передо мной открылась истина – русский писатель, даже если он пишет на английском, не может жить без России. «Тоска по Родине! Давно разоблаченная морока» - писала моя любимая Марина Цветаева. Но это тоска была и у Владимира Набокова. Очень важная для меня встреча – с Иоанном Павлом Вторым.

О любимой Москве

Немало улиц и станций метро я описала в своих стихах. Это и улица Песчаная, и метро Сокол, и метро Аэропорт, и Старый Арбат. Сценарий к фильму «Чистые пруды» по рассказам Юрия Нагибина – тоже написан мною. Как не любить Москву?!… С раннего детства обожаю Тарусу. И, конечно, Переделкино.

О реликвиях

Высшие силы передали в мои руки ценные экспонаты, принадлежавшие Марины Цветаевой. Это ее автограф на поэтическом сборнике «Ремесло» с надписью красными чернилами: «полудочери-полусестре». Еще у меня был черепок от родительского дома Марины в Трехпрудном переулке, который я передала Музею Цветаевой в Тарусе. Но самый уникальный экспонат – блокнот с Бурбонскими Лилиями, который был с Мариной Ивановной в момент ее смерти и… после. Этот блокнот подарил мне один инженер, который сейчас живет в Израиле, и называет себя Жоржем. К нему блокнот Цветаевой попал мистическим образом. Инженер ездил в Елабугу для того, чтобы заказать Марине Ивановне венок. Но когда с этим венком он шел к условной могиле Марины Ивановны (как известно, долгое время на этом месте, где приблизительно была похоронена поэтесса, стоял обычный телеграфный столб), его окликнула местная жительница. Она ему и подарила этот блокнот, который достался ей от дядюшки – гробовщика, который хоронил Марину Ивановну. Видимо, гробовщик вытащил этот блокнот из кармана фартука Цветаевой.

О терпимости

Я с большой надеждой участвовала в работе Конгресса интеллигенции, где много говорилось о толерантности. И хотя слово «толерантность» чуждо русскому языку, но нам стоит чаще к нему обращаться. Необходимо убрать из своих мыслей и из своей жизни слова, выражающие вражду, ненависть, агрессивность. Ведь слово стать быть защитой для многих страдальцев.

О доброте

Доброта выше всего. Даже таланта. И совесть. Я несу ответственность только перед своей совестью.

О памяти

Когда Борис Мессерер устанавливал памятник Марине Цветаевой на площади Тарусы, я прямо высказала ему свое мнение, что «для Марины Ивановны было бы безразлично - существует ее памятник, или его нет». Будет ли у меня памятник или нет, мне тоже все равно. Когда отмечали 200-летие Александра Сергеевича Пушкина, то во многих мероприятиях присутствовала развязность. Как секундант на дуэли я защищала поэта от грубого и развязного обращения с его именем, памятью. Все называется именем Пушкин - кафе, спички…. Только этакий капризник может вот так фамильярничать с Александром Сергеевичем! Каждый из нас, не омраченный пороком ума или души, с детства общается с нашими великими поэтами и писателями как с пророками, творцами, посланниками Господа.

О красоте.

Меня часто называли красивой, но сама я думала иначе. Красивая - Марина Цветаева. Точнее, она больше, чем красивая, не просто и не только красивая. И, красивая, конечно, но красивая как античная богиня. Больше всего стихов я посвятила Марине Ивановне, хотя мы никогда не встречались. А с Анной Ахматовой я была знакома. Ахматова тоже красивая, но ее красота явная, которую легко описать и определить. А красоту Цветаевой определить нельзя.

Фото: Агентство «Фото ИТАР-ТАСС»

Белла Ахмадулина

Актриса Анна Антоненко-Луконина о Белле Ахмадулиной:

На первое свидание мой будущий муж – поэт Михаил Луконин пригласил меня в гости к Белле (ни в кино, и ни в театр, а к ней). Она тогда жила в Доме писателей рядом с метро «Аэропорт».

Белла потом говорила: «Это я поженила Аню и Мишку!». Могилы Михаила Кузьмича и Беллы (мы ровесницы, поэтому я всегда называла ее по имени) – в двух шагах друг от друга на Новодевичьем кладбище. Между ними маленькая дорожка.

И рядом похоронили актрису Ию Савину, которая тоже была дружна с Беллой. К сожалению, в последние годы Белла очень болела, редко выходила из дома (у нее были проблемы со зрением), и мы мало общались. А до этого мы очень дружили, и наши дачи в Переделкино были по соседству. Михаил Луконин говорил о Белле: «Богом данная, Богом поцелованная!».

Три фильма Беллы Ахмадулиной

«Живет такой парень» (режиссер Василий Шукшин, 1964 год). В дебютном фильме Василий Шукшина «Живет такой парень» Белла Ахмадулина сыграла типичную советскую журналистку. Ее героиня приходит «к такому парню» - «Пашке-пирамидону» (Леонид Куравлев) в больницу, куда он попал после того, как совершил подвиг. Пашка – бесшабашный, нагловатый, бегает за каждой юбкой, но неожиданно оказывается скромным и мужественным. Журналистка – девушка городская, модная, словом, «не лыком шита», тогда как он – простой водила, выдающий себя за москвича. Журналистка, разумеется, сразу приглянулась Пашке, только они, как говорится, «разного поля ягоды». Она задает ему всего два вопроса: «где учились» и «почему в горящую машину». Ни на один из них герой Леонида Куравлева ответить не может. Бесхитростно он говорит ей: «Боюсь, вы напишите, а мне потом стыдно будет перед людями». Затем предлагает: «А ты сама напиши что-нибудь такое, ты же умеешь». Журналистка во время разговора нервно кусает ручку, и заявляет: «Мне надо уезжать, а материал срочно сдавать». Кусать ручку – было привычкой Беллы Ахмадулиной. Еще Белла снималась в своем свитере – она любила свитера крупной вязки, «с горлом». Говорили, что у Беллы и Василия Шукшина был любовный роман! Возможно, только в главной роли в этом фильме снималась жена Шукшина – Лидия Александрова (Чащина). Да, и судя по вкусу Василия Макаровича, Белла Ахатовна не принадлежала к его любимому женскому типажу. А судя по мужьям Беллы – Евгению Евтушенко, Юрию Нагибину, Борису Мессереру, Василий Шукшин тоже был не в ее вкусе. Благодаря этой картине Белла Ахмадулина всегда проявляла благосклонность к журналистам.

«Стюардесса» (режиссеры Владимир Краснопольский, Валерий Усков, 1967 год). Белла Ахмадулина – автор сценария 31-минутного фильма о любви интеллигентной, доброй, самоотверженной девушки (Алла Демидова) к геологу (Станислав Бородокин). На Крайнем Севере он ищет нефть, а она, научный сотрудник библиотеки, идет работать стюардессой на дальние рейсы только ради того, чтобы на несколько минут во время остановки встретиться с любимым (так она называет «любимый человек»). К тому же стюардесса – Ольга Ивановна (раньше стюардессы представлялись по имени и отчеству) боится летать, но вида не показывает. Пассажиры того самолета – как на подбор – мертвецки пьяный тип, горячий кавказец, истеричная блондинка, щекастый «индюк» с портфелем…Единственный человек, который видит в ней человека, - сценарист, которого играет Георгий Жженов. После встречи с любимым стюардесса признается сценаристу: «Он два года будет искать нефть, а я буду к нему летать. И тогда он научится меня любить по-настоящему, и я совершу посадку». Этого монолога нет в рассказе Юрий Нагибина «Стюардесса», который лег в основу сценария. Белла Ахмадулина в течение восьми лет была женой писателя Юрий Нагибина. Развелись они через год после выхода фильма – 1 ноября 1968 года. Юрий Нагибин в своих «Дневниках» не по-джентльменски рассказывает о браке с Беллой Ахмадулиной. За этот поступок его осудил первый муж Беллы Ахмадулиной – поэт Евгений Евтушенко. Правда, «Дневники» были опубликованы после смерти Нагибина, в 1996 году (писатель умер в 1994 году).

«Спорт, спорт, спорт» (режиссер Элем Климов, 1971 год). Режиссеру Элему Климову, как мастеру спорта по баскетболу, тема спорта была близка. Родной брат Элема Германовича – Герман Климов – тоже спортсмен, написал сценарий. Белла Ахмадулина читает свои стихи во славу олимпийцам на фоне прекрасных белых лебедей: «Ты – человек! Ты - баловень природы. Ты в ней возник, в ее добре, тепле, Возьми себе урок ее свободы, Не обмани ее любви к тебе!». После стихов Белла говорит о своем отношении к спорту: «В спорте отражается лучшее, что в человеке есть – его детская непринужденность, стремление к бескорыстной победе - не в ущерб другим людям». После участия Беллы Ахмадулиной в фильме «Спорт, спорт, спорт» жена Элема Климова – режиссер Лариса Шепитько хотела снимать поэтессу в главной роли в своем фильме об ученых «Ты и я» (по сценарию Геннадия Шпаликова). Белла Ахмадулина могла бы сыграть вместе с поэтом – Владимиром Высоцкий, как это задумала Лариса Шепитько. Но чиновники не утвердили ни Беллу, ни Высоцкого. Роль Кати досталась Алле Демидовой, которую порекомендовала Шепитько Белла Ахмадулина.

К ак на излёте жизни классик советской литературы обрёл мудрость лейтенанта Генри

Нагибин проводил меня до калитки дачи. «Вот умру, - сказал мне, прощаясь, - годика через два и публикуй наш разговор в большой прессе. Когда улягутся обиды, успокоится душа». И - ткнулся в мою щёку сухими губами... После смерти писателя прошло 12 лет. А некоторые ответы классика отечественной литературы «жгут» до сих пор. Итак...

- Юрий Маркович, что такое счастье?
- Вы помните «Прощай, оружие!» Хемингуэя? Там лейтенант Генри отвечает на ваш вопрос: счастье - в любимой женщине. Когда я прочёл этот ответ лейтенанта, то, помню, подумал: «Боже мой, как бедно... Гораздо большее счастье в творчестве, в путешествиях, приключениях... Такое запоздалое мушкетёрство во мне говорило. Уж любимая женщина, она всегда найдётся», - думал я. Мне скоро 75 лет, и я пришёл к этой необычайной мудрости лейтенанта Генри и Хемингуэя: счастье - в любимой женщине.

Я был шесть раз женат, и каждая женщина что-то вносила в мою жизнь. Я думаю, что и я каждой из них что-то дал, а был не только мужем. Та, с кем я был счастлив, становилась моей женой. Моя первая любовь - моя первая жена...

Я очень много ездил. Кроме Южной Америки, в которую меня почему-то упорно не пускали, был почти везде. Был в Африке и написал книгу «Моя Африка». Был в Австралии, на некоторых экзотических островах... Был в большей части Азии, объехал всю Европу, читал лекции в университетах США и Канады... Замечательно, всё прекрасно. Ну и что? Дало мне это чувство счастья? Не знаю...

Я замечательно работаю в своей профессии, но и это трудно назвать счастьем. Только муки в этом, постоянное чувство неудовлетворенности собой. Это моё главное дело, но не главное счастье. Возможно, в конечном итоге это может оказаться высшим счастьем в моей жизни, то, что я делаю, но сам я как счастье это не ощущаю. Меня до сих пор, как ни странно, не разочаровал лишь один-единственный мой рассказ. Это «Рассказ синего лягушонка». Это рассказ об Алле, моей последней жене. Я превратился в лягушонка, а потом встретил косулю, в которую превратилась Алла. Мы недавно отметили серебряную свадьбу, мы больше 25 лет вместе. Это очень много. Мы живём вдвоём, у нас нет детей. Умерли моя мать и отчим, которые жили здесь, умерла мама Аллы. Казалось бы, мы могли надоесть друг другу, утомить друг друга. Долгие годы не скрепляют, а скорее разъединяют людей. А мы счастливы. Алла не только следует, она часто опережает мою душу. Гёте сказал: «Трудно любить за что-нибудь, легко любить ни за что». А у меня другое: я знаю, за что люблю, и знаю, что ни за что - тоже. Это самое большое счастье в жизни для мужчины - такая подруга.

Ваш отчим, писатель Рыкачев, был очень дружен с Андреем Платоновым, с Борисом Пастернаком. Рыкачеву и Платонову вы обязаны вашим литературным научением. Вы даже писали, что Платонов делал всё, чтобы вытравить себя из вашей ранней прозы, вы начали ему подражать... Но вы ведь и наблюдали личную жизнь этих великих людей, их драмы, разрывы. И их счастье... Вот этот опыт вам, тогда ещё юноше, что-то дал?
- Сейчас модно раздувать авторитет жён великих людей. Читатели с упоением читают воспоминания той или иной жены того или иного писателя, поэта... Читают их опубликованные письма. Я сейчас понимаю, что в сфере небесных талантов все абсолютно связаны. Как и в сфере бездарностей.

Невероятно подняли авторитет Натальи Николаевны Пушкиной, а она совершенно не заслуживает того фимиама, который вокруг неё раздувают. Самое лучшее свидетельство о поэте - сам поэт. Возьмите письма Пушкина к самым близким ему людям, к друзьям, к тому же Нащокину... Сколько в них игры, культуры, знаний... Сколько там глубины, сколько там Пушкина! И вот его письма к жене. Он, как всегда, пишет стилистически блестяще, он не может иначе, но о чём он пишет? Он передаёт ей сплетни, какую-то чепуху пишет. Конечно, ему было, что ей сказать, но ей было это не нужно, и Пушкин это понимал. Это шло бы в пустую, поверхностную, неценную душу. Она всегда была пустая, холодная, глупая баба, хотя и родила ему кучу детей.

Я хорошо знал жену Пастернака Зинаиду Николаевну, бывшую Нейгауз. Поймите, я не отношусь и не мог относиться к ней предвзято: как можно относиться к жене поэта, которого боготворишь? Но эта связь была гибелью для поэта. Зинаида Николаевна была крайне резка, даже груба с ним. Я их наблюдал, и у меня не шелохнулось ни одного теплого чувства. Он умирал от рака легкого на первом этаже дома, а компания во главе с Зинаидой Николаевной на втором этаже дулась в карты... Я не хочу об этом говорить. Мне трудно об этом говорить...

Хорошо. Оставим это. «Рассказ синего лягушонка», который вы сами считаете самым сильным вашим рассказом, написан уже в очень зрелом возрасте. Он - о вашей жене Алле, Алле Григорьевне. А что стало самым сильным толчком к его написанию?
- А чёрт его знает... Я думаю, что в основе его было часто вспоминающееся впечатление о синих лягушках в санатории «Русское поле», в котором я очень люблю отдыхать. Там рассказ был задуман. Я гулял и видел на воде какие-то синие цветы. Они мерцали и двигались. Они дышали. Я ничего понять не мог, пока не узнал, что это обыкновенные древесные лягушки, самцы. В период брачных игр они становятся синего цвета, чтобы привлечь самочек. Женихи такой ярко-синей окраски. Я не люблю лягушек, не знаю, почему. Толстой не любил крыс, он мучился, что не может их полюбить, все спрашивал себя: почему они такие некрасивые, что их невозможно полюбить... Боже мой, он всех хотел любить. Так вот. Я печалился, когда цвет лягушек угасал. Печаль наложилась на тоску - я всегда трудно переживаю расставание с Аллой, а это случалось всегда, когда я был в санатории. Тоска о любимом человеке совпала со зрелищем брачующихся синих цветов на воде. Это стало толчком. Сильные умы допускают, что у человека возможна другая жизнь после ухода, и я представил себе, что я уже буду не я, Алла - не Аллой, а кем-то другим. Можем же мы встретиться в другой жизни, ещё раз... Я это представил... Получился рассказ...

Как лягушонок встретил косулю в «Рассказе синего лягушонка» читатель прочтёт. А как писатель Нагибин познакомился с переводчицей с английского Аллой?
- Это было как-то многоступенчато. Познакомились мы в одном доме, у сценариста Шлепянова. Читатели могут его помнить по фильму «Мёртвый сезон» с Донатасом Банионисом и Роланом Быковым в главных ролях. Была Масленица, были друзья. Я был со своей тогдашней женой Беллой Ахмадулиной, а Алла была со своим тогдашним мужем, с которым у неё уже тогда были нелады. Она мне сразу очень понравилась. Ну понравилась и понравилась... Разговаривали, выпивали, ели блины... Все было замечательно... Потом проходит какое-то время, и я узнаю, что она рассталась со своим мужем. Проходит ещё какое-то время, и я расстаюсь с Беллой. И как только это случилось, первая мысль, которая мне пришла: я должен увидеть Аллу. Я поехал в Ленинград. Мы встретились. Вскоре у нас начался роман, который длился какое-то время, а потом прекратился. Я до сих пор не знаю, почему. Но я всё время разлуки чувствовал, что мне нужна эта женщина. И уже навсегда. Я снова поехал в Ленинград, и через короткое время был представлен её маме, совершенно замечательному человеку.

Потом Алла переехала ко мне. И тому уже 25 лет.

- А вашей жене не было страшно, что она связывает судьбу с известным писателем?
- Ей это было абсолютно безразлично. Она вообще не испытывает ни малейшего пиетета ни к именам, ни к фамилиям. Для Аллы самый незначительный человек может стать симпатичным, и она будет ему самым лучшим другом. И плевать она хотела на имена. Хотя она человек скромный...

А вы знаете, Серёжа, это признак настоящей души. Это, видимо, свойство каждого настоящего человека: не считать ни себя, ни окружающих в чём-то выше или ниже себя. И тем более из-за их положения смотреть на них снизу вверх. Или наоборот. Она может чтить человека за хорошую душу, за талант. При этом она тоже отделяет талант от чисто человеческих качеств носителя этого таланта. Алла к Кольке, который ходит убирать наш двор, относится теплее, чем к президенту Картеру, которому нас представляли.

Не бывает дня, чтобы я не помолился за неё.

«Пусть не пел мне сладкий голос - косуля лишена песенного дара, она может фыркать, ворчать, урчать, может закричать призывно и смертно, но Алиса безмолвствовала. Она просто была при мне, иногда обнюхивала мёрзлый камушек и угадывала - живой. Она лежала рядом, но не слишком близко, ибо её тепло могло меня разморозить, а наружный холод - убить. Откуда она всё это знала? Но я слышал, слышал её дыхание, стук её сердца, я чувствовал её любовь и видел, видел зазеленевшие побеги весны моего пробуждения».

(Из «Рассказа синего лягушонка»).

Юрий Маркович, вы очень много написали о любви человека к человеку, о любви мужчины и женщины... Для такого чистого, светлого письма необходимо иметь светлую душу. Вы родились в трудное, расстрельное время. Да и в дальнейшем человеку такой ранимой души было непросто... Как удалось сохранить себя?
- Я сам много думаю об этом. Как пластичен человек! Я родился в 1920 году, в голодный год. Родного отца не помню, его расстреляли и утопили в реке Красная Меча, такое красивое тургеневское место. Потом это назвали антоновщиной. Отец был студентом, что-то «не то» сказал крестьянам. Восстание подавил Тухачевский, а мы, уже подростками, иногда собирались на квартире его заместителя - комкора Фёдорова... Вот такой поворот судьбы. Но я отвлёкся. Я видел единственного человека, свидетеля тех событий. Это был племянник Бунина - от незаконной связи его младшего брата с какой-то тамошней женщиной.

Отец у меня вообще не значился, я его скрывал. Я шёл под своего приёмного отца, которого посадили в 1928 году и который всю остальную жизнь (за исключением одного года) был или в тюрьме, или в лагере, или в ссылке. Эту историю можно прочесть в повести «Встань и иди». Был ещё отчим, которого вы уже упоминали, писатель Рыкачёв. Его посадили в 1938 году...

Понимаете, фон жизни был мерзкий, отцы почти всех моих друзей, одноклассников сидели, а детство всё равно было хорошим. Мы не были так политизированы, как политизированы нынешние дети. Мы жили своей внутренней жизнью. Кругом шли расстрельные процессы, а мы по весне делали скворечники и встречали грачей.

- Что же хранило душу?
- Дружба, например. Мы необычайно были дружны. Мы до сих пор встречаемся, до сих пор дружим. Эта дружба началась в 1928 году на Чистых прудах, прошла через войну, через все ужасы времени... Мы садимся за стол и через десять минут перестаем видеть, какие следы наложило время на наши лица, какие мы стали старые, седые, некрасивые. По-прежнему чувствуем себя мальчишками и девчонками с Чистых прудов. Мне ни с кем не бывает так интересно, как с ними.

Родители, как могли, пытались предохранить от двойной бухгалтерии. Мой отчим, человек очень умный, искренне верил во все эти кровавые процессы. Он просто представить себе не мог весь ужас этого бесконечного цинизма. Это было общим пороком многих интеллигентных людей. А мать это видела. Я помню, когда отчим сказал матери, что за Сталина он отдал бы руку, а он уже тогда отсидел год в тюрьме, уже был сломлен и не писал интеллектуальную прозу, когда отчим сказал матери, что отдал бы за Сталина руку, мать запустила в него утюгом.

Двойственность была жуткая. Вот вам пример. Помню, художник Осьмёркин, художник талантливый, но забитый, затёртый, и Кожебаткин - это был издатель, о нём много пишет Андрей Белый, он с ним дружил, такой старик с красным носом... Была чудесная осень, мы поехали в Сокольники, набрали охапки листьев - красных, жёлтых, мраморных... Я зашёл в комнату, а мама, Осьмёркин и Кожебаткин сидят, пьют водочку. Осьмёркин украсил комнату листьями, я даже остолбенел от такой красоты... Кожебаткин, уже пьяненький, говорит матери: «Ксения, Ксения, скажи, зачем им (то есть большевикам) эта осень, это золото? Они сделали своё грязное дело слякотной порой. Ксения...» Они рыдали и пили.

Я в это время уже начал кое-что смекать. Мне было лет 14. Я свернул ватман трубкой, зашёл в церковь, истово помолился за маму, за бедного Кожебаткина, за Осьмёркина, помолился и пошёл на совет отряда утверждать номер «Воинствующего безбожника», редактором, художником, издателем и единственным читателем которого был я. И в моей душе был полный покой. Я не мучился. Сейчас я никак не могу этого понять, как я не чувствовал этой чудовищной вещи. В этом было что-то больное... Что ещё лечило, хранило душу? У нас были очень романтические отношения с девочками, и мой первый поцелуй случился в школе, правда, девушка была много старше меня и училась не в нашем классе.

Сейчас не может быть такого детства, и нет в этом большого греха. Другое время - другие песни. Но мораль, нечто от Нагорной проповеди, должна остаться в человеке, чтобы он не стал свиньёй, не стал преступником.

- Вы человек верующий. Вы видите дедушку, сидящего на облаке и скрестившего на груди руки?
- Иногда я вижу дедушку, сложившего на груди руки, но я об этом не думаю. Я просто знаю, что есть кто-то несоизмеримый со мной в понимании всего, я в это верю. Когда я похоронил мать, я Его проклял. Я захлёбывался слезами, соплями: почему Он мне не помог? Но когда я отказался от Него, я стал совсем одинок. Вера не нуждается в доказательствах. Вера и наука - в разных плоскостях. Наука - очередной виток заблуждений, а вера абсолютна. Я пытался отказаться от Бога, но увидел бессмысленность, конечность, гнусность жизни. И тогда вернулся к Богу.

- Вы сказали, что любили всех своих жён. И все-таки кого - больше?
- Разумеется, Аллу. Нынешнюю мою жену. Любил Машу Асмус, она стала моей первой женой. Чтобы не потерять её, второпях расписался с ней и ушёл на фронт. Не помогло. Когда вернулся с фронта, Маша была уже с другим. Маша была дочерью известного философа, писателя. Через неё я познакомился с Нейгаузом, Рихтером...
Очень пресным был брак с дочерью директора автомобильного завода Ивана Лихачева Валей. Когда я попал в эту семью, среди друзей считался лихим выпивохой. По меркам же семьи Лихачёвых оказался просто трезвенником. Валя любила рассказывать, что она - дитя взрыва. Когда Лихачёвы были молодыми, в перерыве одного из заседаний Иван с будущей женой полюбили друг друга прямо в парке неподалеку от здания, где проходило заседание большевиков (так мало было времени). В момент «извержения» раздался сильный взрыв - эсеры подложили большевикам бомбу. Таким образом взрыв чудесно совпал с мигом зачатия дочери Вали...
Из-за Лихачёва я бросил болеть за свой любимый «Спартак» и переключился на «Торпедо». Но «семейному счастью» это не помогло. У нас с Валей начались параллельные романы: у неё - со студентом консерватории, в которой она училась, а у меня - с её мамой, то бишь с собственной тещей...

Потом были Лена и Ада. И та, и другая были прелестны, но с Адой было веселее. Она была известной эстрадной артисткой. Мы шумно, с выдумкой отдыхали, получив гонорары: я, Саша Галич и Ада...

Мучительным, но интересным был брак с Беллой Ахмадулиной - моей пятой женой. Белла была первой женой Женьки Евтушенко, он научил её пить портвейн. А моя мама накормила Беллу вкусным борщом. Борщ ей так понравился, что Белла посвятила ему стихотворение. Я думаю, что известная уже поэтесса вообще впервые попробовала настоящий борщ...

Для Беллы я выстроил второй этаж дачи, чтобы ей было уютнее писать стихи, сидя в «скворечнике», созерцая мир сверху. Она так хотела. Но Белла не всегда использовала этот уют по назначению. Выпивала свой портвейн и через окно убегала к поклонникам.

В конце концов моей маме это надоело. Мне, признаться, тоже... Но, мне кажется, мы долго оставались друзьями. Дружески целовались при встречах. Время постепенно нас загасило...

(После смерти Юрия Нагибина его жена Алла Григорьевна сказала мне: «Если бы в судьбе Юры не было Беллы, то его не было бы и в моей судьбе. Траектории полета этих звёзд не могли не пересечься»).

- Смысл жизни - в любви?
- И в любви тоже. Смысл жизни - в её процессе. Понимаете, жизнь - состояние, а не предприятие. Природа провела огромный эксперимент, создала мыслящую материю. Из этого человек узнал, что он смертен. Знать это и не сойти с ума, больше того - по возможности радоваться каждому дню, который приближает тебя к концу... На такой подвиг только человек способен. Человек казнится от того, что он потерял девственное отношение к жизни. Но всё, что узнал человек, он должен передать потомкам, и тогда им будет жить легче. Человек стал несчастным тогда, когда задумался над собственной судьбой. Но это не повод для грусти. Есть масса целей, ради которых стоит жить. Человек должен проверить себя. Человек ещё не стал равен самому себе. Не стал равен тому, что задумала природа.

Я вдруг понял, что ничего не понимал в том, что переживал: в любви, в отношениях с друзьями, в людях... В себе самом... Я был захвачен, был слеп, поэтому мне было интересно жить в себе самом. Сейчас я не чувствую, что я переполнен. Я знаю, что должен дописать одну вещь, ну, может быть, написать ещё одну. Я не хочу ручаться за будущее. Я хочу ещё несколько лет относительного здоровья, чтобы работать и вынести ещё небольшую выпивку с приятным собеседником, как вы. Мне не дано того, чего мне не дано. А то, что было, я реализовал в своё время, понимаете? Но вы не подумайте, что я прямо спешу умереть. Я слишком люблю Аллу, чтобы хотеть умереть.

«Пока ты человек, кажется, что мир стоит на ненависти, что им движут властолюбие, честолюбие и корысть, - это правда, но не вся правда. Зло заметнее, ярче в силу своей активности. Для тех, кто живёт по злу, жизнь - предприятие, но для большинства людей она - состояние. И в нём главное - любовь. Эту любовь уносят с собой во все последующие превращения, безысходно тоскуя об утраченных. О них скрипят и стонут деревья, о них вздыхают, шепчут травы, называя далекие имена. Я всё это знаю по себе: едва соприкоснувшись в новом своём облике с предназначенной мне средой обитания, я смертельно затосковал об Алисе».

(Из «Рассказа синего лягушонка»).

Жену Аллу Нагибин звал Алисой...

Личная жизнь этого любвеобильного писателя поражала бурной насыщенностью и вывертами.

Будучи жуиром и бонвианом Нагибин женился шесть раз, что по советским меркам явный перебор. И жен выбирал придирчиво, - дочка преподавателя Литинститута Асмуса, дочка директора автозавода Лихачева, эстрадная прима Ада Паратова… Пятой стала поэтесса Белла Ахмадулина.

Когда уже после смерти Нагибина страна прочитала его «Дневник», где перипетии пятого брака описаны смачно, Евгений Евтушенко попытался защитить Ахмадулину строчками:

Он любил тебя, мрачно ревнуя,

и, пером самолюбье скребя,

написал свою книгу больную,

где налгал на тебя и себя.

Однако, Нагибин не только не налгал, а даже и кое-что сгладил.

Первым мужем Ахмадулиной стал в 1957 году как раз самый популярный поэт эпохи Евгений Евтушенко.

Этот брак не задался, главным образом потому, что молодой и переживающий за карьеру поэт настоял на аборте, когда Белла забеременела.

В момент рушащегося брака в поле зрения поэтессы появился Юрий Нагибин. Пусть она годилась ему в дочери (17 лет разницы), плевать. О том, насколько внутренне свободного Юрия Марковича мало заботила реакция окружающих, свидетельствует следующий факт: придя к Евтушенко на день рождения, писатель набрался алкоголя и сделал Белле предложение руки и сердца, аттестуя именинника как человека ее недостойного. Евтушенко метнул в Нагибина его же подарком, - огромным тяжелым блюдом. Слава Богу, не попал.

Безусловно, Юрий любил Беллу. Невозможно душой нелюбящей записать в дневник такие вот слова:

«Ты пролаза, ты и капкан. Ты всосала меня, как моллюск. Ты заставила меня любить в тебе то, что никогда не любят. Как - то после попойки, когда мы жадно вливали в спалённое нутро боржом, пиво, рассол, мечтали о кислых щах, ты сказала с тем серьезно - лукавым выражением маленького татарчонка, которое возникает у тебя нежданно - негаданно:

- А мой желудочек чего - то хочет!.. - и со вздохом: - Сама не знаю чего, но так хочет, так хочет!..

И мне представился твой желудок, будто драгоценный, одушевленный ларец, ничего общего с нашими грубыми бурдюками для водки, пива, мяса. И я так полюбил эту скрытую жизнь в тебе! Что губы, глаза, ноги, волосы, шея, плечи! Я полюбил в тебе куда более интимное, нежное, скрытое от других: желудок, почки, печень, гортань, кровеносные сосуды, нервы. О легкие, как шелк, легкие моей любимой, рождающие в ней ее радостное дыхание, чистое после всех папирос, свежее после всех попоек!..»

Но будучи человеком умудренным Нагибин все видел, так сказать, в комплексе, стереоскопически.

Та же дневниковая запись:

«А ведь в тебе столько недостатков. Ты распутна, в двадцать два года за тобой тянется шлейф, как за усталой шлюхой, ты слишком много пьешь и куришь до одури, ты лишена каких бы то ни было сдерживающих начал, и не знаешь, что значит добровольно наложить на себя запрет, ты мало читаешь и совсем не умеешь работать, ты вызывающе беспечна в своих делах, надменна, физически нестыдлива, распущена в словах и жестах»

Ахмадулина и Нагибин расписались в 1959.

Тут же ярко выявились отрицательные привычки обоих. Творческая богема вообще любит насчет выпивки, но масштабы потребления писателя и поэтессы зашкаливали. Мама Нагибина горько сетовала насчет привычки супругов разгуливать по гостям: «Уезжают два красавца, приезжают две свиньи».

Кроме того, Белла была легкомысленна. В 1964 завела роман с Василием Шукшиным, который подарил ей эпизодическую роль в фильме «Живет такой парень». На премьере разразился скандал, описанный Нагибиным в повести «Тьма в конце туннеля».

«В Доме кино состоялась премьера фильма Виталия Шурпина «Такая вот жизнь», в котором Гелла играла небольшую, но важную роль журналистки. С этого блистательного дебюта началось головокружительное восхождение этого необыкновенного человека, равно талантливого во всех своих ипостасях: режиссера, писателя, актера. И был то, наверное, последний день бедности Шурпина, он не мог даже устроить положенного после премьеры банкета. Но чествование Шурпина все же состоялось, об этом позаботились мы с Геллой.

В конце хорошего вечера появился мой старый друг режиссер Шредель, он приехал из Ленинграда и остановился у нас. Он был в восторге от шурпинской картины и взволнованно говорил ему об этом. Вышли мы вместе, я был без машины, и мы пошли на стоянку такси. Геллу пошатывало, Шурпин печатал шаг по-солдатски, но был еще пьянее ее.

На стоянке грудилась толпа, пытающаяся стать очередью, но, поскольку она состояла в основном из киношников, порядок был невозможен. И все-таки джентльменство не вовсе угасло в косматых душах - при виде шатающейся Геллы толпа расступилась. Такси как раз подъехало, я распахнул дверцу, и Гелла рухнула на заднее сиденье. Я убрал ее ноги, чтобы сесть рядом, оставив переднее место Шределю. Но мы и оглянуться не успели, как рядом с шофером плюхнулся Шурпин.

- Вас отвезти? - спросил я, прикидывая, как бы сдвинуть Геллу, чтобы сзади поместился тучный Шредель.

- Куда еще везти? - слишком саркастично для пьяного спросил Шурпин. - Едем к вам.

- К нам нельзя. Гелле плохо. Праздник кончился.

- Жиду можно, а мне нельзя? - едко сказал дебютант о своем старшем собрате.

- Ну вот, - устало произнес Шредель, - я так и знал, что этим кончится.

И меня охватила тоска: вечно одно и то же. Какая во всем этом безнадега, невыносимая, рвотная духота! Еще не будучи знаком с Шурпиным, я прочел его рассказы - с подачи Геллы, - написал ему восторженное письмо и помог их напечатать. Мы устроили сегодня ему праздник, наговорили столько добрых слов (я еще не знал в тот момент, что он куда комплекснее обслужен нашей семьей), но вот подвернулась возможность - и полезла смрадная черная пена.

Я взял его за ворот, под коленки и вынул из машины».

НА СЪЕМКАХ "ЖИВЕТ ТАКОЙ ПАРЕНЬ"

Брак с такими страстями обречен, ибо в семье хотя бы один должен придерживаться реальности. Пара часто разбегалась, и однажды перерыв в отношениях затянулся на год.

Терпения Нагибина хватило на восемь лет. Почему оно лопнуло стало известно недавно, когда шестая жена Юрия Марковича дала интервью ряду изданий. По ее словам Нагибин застал Ахмадулину в компании двух голых женщин, одна из которых жена Евтушенко Галина Сокол.

Как все-таки пряно и душисто переплелось все в том творческом аквариуме!

Развода Ахмадулина не хотела настолько, что решилась на поступок дикий, поэтический и глупый.

Вдова Нагибина рассказывала:

«Тогда Белла и Галя Сокол пошли в детский дом. У них там была знакомая директриса. И она без всяких документов Гальке отдала мальчика, а Белке – девочку. Ахмадулина дала дочке Анне свою фамилию, а отчество – Юрьевна. Она надеялась, что с ребенком Нагибин ее примет обратно. Но этого не произошло.

…Он сказал: «Даже ради него я жить с тобой не буду!» И никогда эту девочку не воспитывал»

На что рассчитывала женщина? За восемь лет она могла хотя бы понять, - с кем живет. Нагибин детей не переваривал, ни одна из шести жен не заставила его завести ребенка, а тут, нате пожалуйста.

Разрыв Нагибин переживал болезненно, что зафиксировано в дневнике.

Опять непозволительно долго не делал никаких записей, а ведь сколько всего было! Рухнула Гелла, завершив наш восьмилетний союз криками: «Паршивая советская сволочь!» это обо мне.

…Геллы нет, и не будет никогда, и не должно быть, ибо та Гелла давно исчезла, а эта, нынешняя, мне не нужна, враждебна, губительна. Но тонкая, детская шея, деликатная линия подбородка и бедное маленькое ухо с родинкой - как быть со всем этим? И голос незабываемый, и счастье совершенной речи, быть может, последней в нашем повальном безголосья - как быть со всем этим?

Завтра иду разводиться с Геллой. Получил стихи, написанные ею о нашем расставании. Стихи хорошие, грустные, очень естественные. Вот так и уместилась жизнь между двумя стихотворениями: «В рубашке белой и стерильной» и «Прощай, прощай, со лба сотру воспоминанье».

Напоследок приведу стихотворение Ахмадулиной. То самое, которое упоминает Нагибин.

Прощай! Прощай! Со лба сотру

воспоминанье: нежный, влажный

сад, углубленный в красоту,

словно в занятье службой важной.

Прощай! Все минет: сад и дом,

двух душ таинственные распри,

и медленный любовный вздох

той жимолости у террасы.

Смотрели, как в огонь костра,-

до сна в глазах, до муки дымной,

и созерцание куста

равнялось чтенью книги дивной.

Прощай! Но сколько книг, дерев

нам вверили свою сохранность,

чтоб нашего прощанья гнев

поверг их в смерть и бездыханность.

Прощай! Мы, стало быть, из них,

кто губит души книг и леса.

Претерпим гибель нас двоих

без жалости и интереса.

Белла Ахмадулина стала на восемь лет его пятой женой.

Зачем-то нас занесло в «Эрмитаж». Я дурачился и строил рожи среди картин, ваз, доспехов, гобеленов, от радости, что впервые могу не восхищаться, не изумляться, не подавляться назойливым преизбытком великих творений. То, что шло об руку со мной, живое, теплое, смеющееся над моим ломаньем совсем детским, тоненьким смехом, было настолько совершенней, бесконечней, увлекательней, что виртуозная мазня вокруг была мне, как здоровому лекарство.

Теперь я стал строителем. Я построил для нее Зимний дворец и всю набережную, Биржу и Кунсткамеру, Казанский собор и Гостиный двор, Петропавловскую крепость и Адмиралтейство, я так просто и сильно возвел здание Академии Наук, чтобы по утрам его гладкие стены принимали на себя всё солнце, я перекинул мосты через Неву и Фонтанку, поставил ростральные колонны и Александрийский столп, в расчете на его тяжесть ничем его не укрепив, чтобы только удивить ее; каждый парк я обнес решеткой, перебросил арки там, где дома мешали прорыву улиц к площадям. Я пренебрег только окраинами, потому что ей было не до них. Я так тщательно, кропотливо, широко и нежно создавал для нее город, что мне едва хватило ночи, и когда утром раздался стук в дверь, я открыл ей непроспанный, усталый, мятый, растрепанный, каким и бывает строитель, только что уложивший последние кирпичи.

Напрасен был мой ночной труд. Город оказался нам почти не нужен. К чему пышные декорации, для нашего накала достаточно просто сукон. К чему был Медный всадник, коль она была и Петром, и конем, и змеей под его копытом.

Ты приедешь, обязательно приедешь, если я буду тих, нем и покорен твоему выбору, твоему решению. Ровно в полночь телефон потерял свою власть надо мной, ты была в пути.

Поначалу он называл её "Она".

Позже ты шутила, что из меня вышел бы отличный олень, так сильно во мне защитные инстинкты. Да ведь это другая сторона моей незащищенности, гибельности. Я бы десятки раз погиб, сорвался с края, если б не безотчетно сторожкое, что следит за мной. Но во мне не хватило этого оленьего, чтобы шарахнуться от тебя...

Видит Бог, не я это затеял. Она обрушилась на меня, как судьба.

Я долго оставался беспечен. Мне казалось, что тут-то я хорошо защищен. Уже была близость, милая и неловкая, были слова, трогающие и чуть смешные,- не мог же я всерьез пребывать в образе седого, усталого красавца,- были стихи, трогающие сильнее слов, и не смешные, потому что в них я отчетливо сознавал свою условность; было то, что я понял лишь потом,- стремительно и неудержимо надвигающийся мир другого человека, и я был так же беспомощен перед этим миром, как обитатели Курильского островка перед десятиметровой волной, слизнувшей их вместе с островком.

Я понял, что негаданное свершилось, лишь когда она запрыгала передо мной моим черным придурком-псом с мохнатой мордой и шерстью, как пальмовый войлок; когда она заговорила со мной тихим, загробным голосом моего шофера; когда кофе и поджаренный хлеб оказались с привкусом ее; когда лицо ее впечаталось во всё, что меня окружало.

Она воплотилась во всех мужчин и во всех животных, во все вещи и во все явления. Но, умница, она никогда не воплощалась в молодых женщин, поэтому я их словно и не видел. Я жил в мире, населенном добрыми мужчинами, прекрасными старухами, детьми и животными, чудесными вещами, в мире, достигшем совершенства восходов и закатов, рассветов и сумерек, дождей и снегопадов, и где не было ни одного юного женского лица. Я не удивлялся и не жалел об этом. Я жил в мире, бесконечно щедро и полно населенном одною ею. Я был схвачен, но поначалу еще барахтался, еще цеплялся за то единственное, что всегда мог противопоставить хаосу в себе и вне себя, за свой твердый рабочий распорядок. Но и это полетело к черту.

Потом стал звать Геллой. Гелла -- очаровательная ведьма из "Мастера и Маргариты" (получение разрешения к публикации романа Булгакова и непосредственно его публикация происходили в 1966-67 гг., а Геллой он стал её звать в 1962 г -- похоже, читал рукопись романа).

«Рухнула Гелла, завершив наш восьмилетний союз криками: «Паршивая советская сволочь!» – это обо мне. А ведь в тебе столько недостатков. Ты распутна, в двадцать два года за тобой тянется шлейф, как за усталой шлюхой, ты слишком много пьешь и куришь до одури, ты лишена каких бы то ни было сдерживающих начал, и не знаешь, что значит добровольно наложить на себя запрет, ты мало читаешь и совсем не умеешь работать, ты вызывающе беспечна в своих делах, надменна, физически нестыдлива, распущена в словах и жестах.

Самое же скверное в тебе: ты ядовито, невыносимо всепроникающа. Ты так мгновенно и так полно проникла во все поры нашего бытия и быта, в наши мелкие распри и в нашу большую любовь, в наш смертный страх друг за друга, в наше единство, способное противостоять даже чудовищному давлению времени, ты приняла нас со всем, даже с тем чуждым телом, что попало в нашу раковину и, обволакиваемое нашей защитной секрецией, сохранить инородность, не став жемчужиной.

Ты пролаза, ты и капкан. Ты всосала меня, как моллюск. Ты заставила меня любить в тебе то, что никогда не любят.

До чего же ты неразборчива! Тебе всё равно, чье принимать обличье. О, не дели участи обреченного, не смотри зелеными глазами моей матери, не лижи меня тонким Кузиным язычком, не всплывай нежными скулами со дна каждой рюмки, оставь зерно под моими окнами сойкам, синицам, снегирям, не вселяйся в людей и животных, изыди из окружающих меня вещей. Раз уж ты ушла, то уйди совсем.

Он выгнал её из дома за лейсбийский секс. Исходя из того, что чувствую читая его заметки, -- за то, что не смог принадлежать себе с ней.

А вообще, он был неплохим журналистом и сценаристом (ещё лучшим - педантом и трудоголиком). Но главным художественным произведением его жизни получился его личный, предельно откровенный дневник.

В эссе Дмитрия Быкова о Белле Ахмадулиной «Я проживу» есть такие строки:

… Подлили масла в огонь два её пишущих мужа - покойный Нагибин и здравствующий, дай Бог ему здоровья, Евтушенко. Нагибин успел перед смертью сдать в печать свой дневник, где вывел Беллу Ахатовну под неслучайным псевдонимом Гелла, и мы узнали о перипетиях их бурного романа. В свою очередь Евтушенко поведал о первом браке Б. А. - браке с собою - и о том, как эта во всех отношениях утончённая красавица энергично морила клопов. И хотя в дневнике Нагибина полно жутких, запредельно откровенных подробностей, а в романе Евтушенко «Не умирай прежде смерти» - масса восторженных эпитетов и сплошное прокламированное преклонение, разница в масштабах личностей и дарований даёт себя знать: пьяная, полубезумная, поневоле порочная Гелла у Нагибина - неотразимо привлекательна, даже когда невыносима, а эфирная Белла у Евтушенко слащава и пошла до полной неузнаваемости. Любовь, даже оскорблённая, даже переродившаяся в ненависть, всё же даёт сто очков вперёд самому искреннему самолюбованию…

Во всей этой истории мне симпатичнее видится его шестая жена -- Алла Нагибина, с которой прожил свои последние 26 лет жизни:

Я не вправе судить отношения Юры с другими женщинами, особенно с Беллой. Я вышла замуж за человека с прошлым. И приняла его вместе с миром его страстей. Каждая женщина - это часть его жизни. Он любил - его любили. Что было, то было…

… Белла - совершенно гениальный человек, прекрасная поэтесса. Отношения Юры и Беллы касались только их двоих. В дневнике Юра написал об их любви замечательные строки. В Америке в «Русском слове» я напечатала этот кусок из его дневника. Это, может быть, одна из лучших страниц прозы о любви в русской литературе. Бесконечно и с восторгом перечитываю эти строки о великом счастье любить. Двое красивых, талантливых, гордых встретились и полюбили - это же чудо. Я всегда уважала искренние чувства двоих…

История никогда не повторяется. И, тем не менее, её отдельные элементы повторяются постоянно. И мы в ней.

Сейчас зверская тоска о Ленинграде. Без конца в башке маячит: Петропавловская крепость, набережная Невы, въезд на Кировский проспект, арка со стороны Дворцовой площади, решетка Летнего сада. Пишу это просто от удовольствия повторять эти названия. А мог бы я по-настоящему написать о Ленинграде? Думаю, нет. Те несколько довольно общих строк, что я некогда написал, обладали чем-то. Но я слишком растворяюсь в ленинградской жизни, чтобы писать о ней. Тут нужен взгляд немножко со стороны, больше спокойствия и меньше обалделого счастья.

Я долго путал свою влюбленность в Ленинград с влюбленностью в ленинградских женщин.

Отвратительно, что «ждут указаний» для продолжения жизни духа. Сейчас всё духовное выключили, как электричество в пустой комнате. Мы живем без литературы, без искусства, без цели и без... Президента. И никого это всерьез не волнует, особенно - последнее. Можно отменить всю систему государства, оставив только диктатора и охрану, ничего не изменится. Можно закрыть все газеты, журналы, издательства, музеи, театры, кино, оставив какой-нибудь информационный бюллетень и телевизор, чтобы рабы не слонялись без дела, гремя цепями. И конечно, должна быть водка, много дешевой водки.

Людей, особенно близких, теряешь обычно на земле, а не с их уходом в мир иной. Бывают, конечно, исключения, но редко. Коса, отсекающая близких и нужных, куда чаще в руках у жизни, а не у смерти.

Писателя Ю. Нагибина я узнала очень давно (года в 24), прочитав случайно его рассказ "СРОЧНО ТРЕБУЮТСЯ СЕДЫЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКИЕ ВОЛОСЫ" (оказывается есть и фильм такой). Почему-то в то время он произвел на меня огромнейшее впечатление. Он явно автобиографический. И в нем описаны отношения с двумя его женами: Геллой и Аллой. С одной расстается, а к другой любовь только зарождается.

Поняла это только сегодня, слушая аудиокнигу "Дневник Юрия Нагибина", читает Сергей Чонишвили. Пока правда только семь глав осилила. Но (скажу я Вам) просто потрясена. Сразу захотелось узнать (вернее вспомнить) о нем побольше. Кстати предисловие и послесловие в радиоверсии дневника от Аллы Нагибиной (вдовы).

Остановив слушание, пошла в интернет.

Гелла (Белла Ахмадулина)

"Мы встретились, как дети поутру, с закинутыми головами от нежности, готовности к добру и робости перед словами."
Из Стихотворения «Сентябрь», которое Белла Ахмадулина посвятила Юрию Нагибину. А вот что Нагибин пишет об этом:
"1 ноября 1968 г.
Сегодня ходил разводиться с Геллой. Она, все-таки, очень литературный человек, до мозга костей литературный. Я чувствовал, как она готовит стихотворение из нашей встречи-расставания. Тут была совершенная подлинность поэтического переживания, но не было подлинности человеческой."

Привожу отрывок из дневника в котором он описывает свои отношения с Ахмадулиной уже после их развода:
"3 сентября 1972 г.
Приятная встреча в ЦДЛ. Антокольский пригласил меня за стол, который "держал" Евтушенко, но сам Антокольский не дождался моего прихода, напился и уехал домой. А я,проводив переводчика Лорана в Дом дружбы и располагая некоторым свободным временем, воспользовался дружеским приглашением с обычной своей доверчивостью и наивностью.
Компания сидела на веранде за довольно большим столом, кругом никого не было, видимо, Женя распорядился не пускать "черную публику". Он угощал своего боевого друга, корреспондента "Правды" во Вьетнаме, куда Женя недавно ездил. В подтексте встречи подразумевались подвиги, боевая взаимовыручка, спаявшая навеки правдиста и поэта, и прочая фальшивая чепуха. Но в глубине души Женя не очень доверял своему соратнику и нёс антиамериканскую околесицу. Ахмадулина решила отметить мое появление тостом дружбы.
- Господа! - воскликнула она, встав с бокалом в руке.- Я пью за Юру!..
- Сядь, Беллочка. Я не люблю, когда ты стоишь,- прервал Евтушенко, испуганный, что Ахмадулина скажет обо мне что-то хорошее. (Испуг его был лишен всяких оснований.)
- Я должна стоять, когда говорю тост. Этой высокой вежливости научили меня вот они,- любовно-почтительный жест в сторону малолетнего супруга - сына Кайсына Кулиева.- Я пью за Юру. Пусть все говорят, что он халтурщик...
- Сядь, Беллочка! - мягко потребовал Евтушенко.
- Нет, Женя, я и за тебя произносила тост стоя. Так пусть все говорят, что Юра киношный халтурщик...- она сделала паузу, ожидая, что Женя ее опять прервет, но он внимал благосклонно, и Белла обернулась ко мне.- Да, Юра, о тебе все говорят: халтурщик, киношник... А я говорю, нет, вы не знаете Юры, он - прекрасен!..- и она пригубила бокал.
Я тоже выпил за себя с каким-то смутным чувством, моему примеру последовал один Эльдар Кулиев. И я впервые по-настоящему понял, что вся эта компания терпеть меня не может. За исключением разве Эльдара. Наше недавнее знакомство с ним началось с того, что я за него заступился - какой-то пьяный хулиган хотел выбросить его из ресторана, и двадцатилетний горский человек испытывал благодарность к своему заступнику.
А Б. Ахмадулина недобра, коварна, мстительна и совсем не сентиментальна, хотя великолепно умеет играть беззащитную растроганность. Актриса она блестящая, куда выше Женьки, хотя и он лицедей не из последних. Белла холодна, как лед, она никого не любит, кроме - не себя даже,- а производимого ею впечатления. Они оба с Женей - на вынос, никакой серьезной и сосредоточенной внутренней жизни. Я долго думал, что в Жене есть какая-то доброта при всей его самовлюбленности, позерстве, ломании, тщеславии. Какой там! Он весь пропитан злобой. С какой низкой яростью говорил он о ничтожном, но добродушном Роберте Рождественском. Он и Вознесенского ненавидит, хотя до сих пор носится с ним, как с любимым дитятей; и мне ничего не простил. Всё было маской, отчасти игрой молодости. Жуткое и давящее впечатление осталось у меня от этого застолья."

Алла Григорьевна Нагибина .

С ней Ю. Нагибин прожил последние 26 лет жизни в браке. Вот как сам Нагибин отзывается о ней в своем дневнике:
1. Вначале женитьбы на ней от 11 января 1969 г.
"10 января Алла переехала окончательно. С двумя телефонными аппаратами, кастрюльками, чашками, хлебницей. Одновременно прибыла еще ранее отправленная малой скоростью газовая плита, приобретенная Аллой в Ленинграде. Приезд этого агрегата вызвал куда большее волнение в доме, нежели прибытие моей новой и, верю, последней жены. Это невероятно характерно для нашей семьи.
Два дня у меня такое чувство, будто мое сердце закутали в мех. Помилуй меня Бог.
4 февраля 1969 г.
Я опять попал в какой-то душевный капкан. Схватило меня суетливым и щемящим ужасом и не отпускает. И пьянство нынешнее - это не прежнее доброе (хоть и случались скандалы) богатырское бражничание, а что-то отчаянное, на снос, на гибель. Как соотносятся с этим обстоятельства моей сегодняшней жизни? Попробую разобраться. В личном плане меня несколько ошеломил вдруг наставший покой, истинный покой. Мне в самом деле не хочется разнообразия, "свежины" и жалчайших романтических приключений. Мне прекрасно, мило, нежно, доверчиво и любовно с Аллой. Но и тут я делаю с собой что-то дурное. Я словно боюсь забыть Геллу. Кстати, недавно я прочел, что подобное же происходило с Прустом. Он также боялся потерять тоску и боль по ушедшим людям. И я сдерживаю свое сердце, начинаю травить его тоской о былом, мешаю себе быть до конца счастливым. Но главная беда не в этом. Очевидно, я привык к остроте каждодневности, к перепадам и ежечасным катастрофам. Это не мешает тому, что мне искренно хотелось всё время тишины, опрятности, порядка и покоя. Тут вроде бы имеется какой-то психологический разрыв, но что поделаешь!"

2. Но в конце этого же 1969 года:
"...Я уже у цели. И я люблю писать, я не истратился в приспособленчестве и халтуре. Я съездил в США, Нигерию и Дагомею, хорошо охотился и не утратил Ленинграда. И пить я наконец-то стал меньше и куда реже. Короче, можно было оказаться в худшей форме к вехе пятидесятилетия. Можно было и вовсе не доползти до него. А тому что я дошел, именно, дошел - не дополз, я обязан Алле. Своей внутренней бодростью, своим вновь проснувшимся интересом к культуре и ослаблением тяги к дряни я обязан целиком ей. И ей же, ее ясному, прямому и проницательному, без всякой бабьей мути разуму обязан я тем, что наконец-то стал реально видеть окружающих людей, видеть их такими, как они есть, а не такими, как мне того хочется."

Из интервью вдовы писателя:
- Юра много раз влюблялся и женился. Он же плейбой нашего времени!
- На фото он похож на Алена Делона.
- Мне об этом говорили.
- Он действительно был барин, аристократ?
- Да. Это в нём от матери. Сказалась дворянская кровь.
- Вас мучила ревность?
- Я не вправе судить отношения Юры с другими женщинами, особенно с Беллой. Я вышла замуж за человека с прошлым. И приняла его вместе с миром его страстей. Каждая женщина - это часть его жизни. Он любил - его любили. Что было, то было…

Еще дневник Ю. Нагибина меня впечатлил строками, в которых он описывает отношения с матерью. Благодаря им действительно понимаешь насколько это был сложный, но тонкий и ранимый в личной жизни человек.
1. От 1 апреля 1974 г.
"Мама становится невыносимо трудной для совместной жизни. Порой в ней появляется нехорошая завершенность литературного персонажа, а не живого человека, который всегда как-то зыбче, переменчивей, отходчивей. Что-то от матерей Ж. Ренара, Базена, Мориака. Ее неровное отношение к Алле принимает отчетливый характер ревности-ненависти. Для меня нет ничего ужаснее. Особенно невыносимо, когда мама, сцепив зубы, решает быть приветливой, это выглядит так натужно, неискренне и безвкусно, что меня корчит от стыда, жалости и боли. Игра в приязнь хуже откровенной и естественной злобы..."

2. От 1 октября 1974 года.
"Мама была почти без сознания, во всяком случае никак не отозвалась на наш приезд. (Боже мой, я писал это, еще не зная, что мама умирает, что я вижу ее в последний раз!) На другой день ее отвезли в больницу. Оказалось, болезнь крови. До сегодняшнего дня было всё очень плохо, сегодня профессорша, привезенная Ирой Дыхно в больницу, дала надежду. Но тяжесть с сердца не сходит, боюсь поверить хорошему."
2." И в сорока километрах отсюда мается на больничной койке мама, не помогающая себе против смерти. Если б у меня не болела так сильно шея и не скакало бы так грозно давление, я, наверное, сошел бы с ума."
4. от 27 октября 1975 г.
"То, что сегодня сказала Алла, звучит как мамин приговор. Вот оно. То единственное, чего я всю жизнь по-настоящему боялся. И не верил, что это может когда-нибудь прийти. Да, не верил, что мамы может не быть, что я допущу это.
31 октября 1975 г.
Почему вдруг, ни с того, ни с сего у мамы отобрали ее комнату, мебелишку, уголок сада за окнами, ее флоксы, телевизор, картинки, чашечки, овсяную кашу по утрам, кому это помешало, кто этому позавидовал?
1 ноября 1975 г.
Мама умирает.
2 ноября 1975 г.
Мама умерла.
3 ноября 1975 г.
Второй день без мамы. Как-то, в пору не самых худших отношений в доме, мама сказала Алле: "Когда мы (она и Я. С.) умрем, Юрке всё равно будет нас жалко". Но догадывалась ли она, как мне будет, когда ее не станет? Если догадывалась, то ей не могло быть особенно больно во время наших, довольно частых ссор в последние два года.
Мы сидим в теплой, уютной даче, а мамино тело лежит в морге, на холодном оцинкованном столе, накрытое рогожей. И ледяной холод.
Неужели ничего больше не осталось от мамы? Этого не может быть. Что-то осталось и витает здесь, и видит нас и наше горе. Иначе такой пустоты не выдержать.
4 ноября 1975 г.
Сегодня похоронили маму на Востряковском кладбище. Меня не пустили на похороны, сказав, что такова ее воля. Говорят, там прыгала белка возле могилы. Какие-то птицы сидели на дереве. И вот уже полдня мама лежит там, в мерзлой земле, совсем одна.
23 ноября 1975 г.
Три недели, как мама умерла. За это время я руководил семинаром начинающих писателей в Софрино, выступал на вечере памяти Кассиля, дописал большой рассказ, вел деловые переговоры по телефону, прочел кучу рукописей, написал сто писем, а в результате вновь плачу, как в первый день. Ничуть мне не легче, хуже даже. А мама лежит там и, наверное, из-за морозов она до сих пор мама."
24 ноября 1975 г.
Я потерял совсем немного, всего лишь слово "мама". Я потерял всё... ".

А вот слова о моем любимом Чехове:
От 30 августа 1969 г.
"Почему-то у всех писавших о Чехове при всех добрых намерениях не получается обаятельного образа. А ведь сколько тратится на это нежнейших, проникновеннейших слов, изящнейших эпитетов, веских доказательств. Ни о ком не писали столь умиленно, как о Чехове, даже о добром, красивом Тургеневе, даже о боге Пушкине. Писали жидкими слезами умиления о густых, тяжелых, как ртуть, слезах Толстого над ним. Писали, какой он тонкий, какой деликатный, образец скромности, щедрости, самоотверженности, терпения, выдержки, такта, и всё равно ничего не получается. Пожалуй, лишь Бунину что-то удалось, хотя и у него Чехов раздражает. И вдруг я понял, что то вина не авторов, а самого Чехова. Он не был по природе своей ни добр, ни мягок, ни щедр, ни кроток, ни даже деликатен (достаточно почитать его жестчайшие письма к жалкому брату). Он искусственно, огромным усилием своей могучей воли, вечным изнурительным надзором за собой делал себя тишайшим, скромнейшим, добрейшим, грациознейшим. Потому так натужно и выглядят все его назойливые самоуничижения: "Толстой первый, Чайковский второй, а я, Чехов, восемьсот восемнадцатый". "Мы с вами",- говорил он ничтожному Ежову. А его неостроумные прозвища, даваемые близким, друзьям, самому себе. Всё это должно было изображать ясность, кротость и веселие незамутненного духа, но, будучи насильственным, отыгрывалось утратой юмора и вкуса. Как неостроумен, почти пошл великий и остроумнейший русский писатель, когда в письмах называет жену "собакой", а себя "селадоном Тото" и т. п. Его письма к Книппер невыносимо фальшивы. Он ненавидел ее за измены, прекрасно зная о ее нечистой связи с дураком Вишневским, с Немировичем-Данченко и др.*, но продолжал играть свою светлую, благородную роль. А небось, про изменившую жену, что похожа на большую холодную котлету, он о Книппер придумал! И какой же злобой прорывался он порой по ничтожным обстоятельствам - вот тут он был искренен. Но литературные богомазы щедро приписывают все проявления его настояще-сложной и страстной натуры тяжелой болезни. Убежден, что живой Чехов был во сто крат интереснее и привлекательнее во всей своей мути и непростоте елейных писаний мемуаристов."